Где отец твой, Адам? - Страница 23

Красота!

А где Адам? Наверное, задержался в классе.

Порыв ветра метет по асфальту редкие желтые листья, напоминая, что сегодня – первый день осени. И где он их только нашел, ветер? Вроде, зелено кругом…

– …ишь, гаденыши! Хиханьки строят. Над нами с тобой, между прочим. Житуха наша, значит, – псу под хвост! Вот они и радуются, ангелочки гребаные! Мочить! Чтоб на своей шкуре! Чтоб сами поняли и Ему передали!.. Чтоб чаша грехов снова – до краев… На круги своя!.. Рай им, гнидам! Геенну им огненную, геенну!..

– Молоток ты, Степа. Верно мыслишь. Все гниды. И ты гнида. Дай хлебнуть…

Старые знакомые. Степан, отставной пророк, ныне честный сатанист, и его соратник Петрович. Оба изрядно поддатые. Петрович отбирает у Степы бутылку «Алушты», делает основательный глоток, крякает, утирая ладонью губы… Кирилл поспешно отворачивается. Ему стыдно. За Степу, за себя. Уйти? – пока не заметили, не полезли на глазах у детей обниматься, дыша перегаром и требуя выпить со старыми корешами…

Где же Адам?!

– Эй, пацанва! Бормотухи хотите?

– Го-о-ордые! Нос воротят. Зазорно с сейфами знаться!

– Вот я им сейчас сворочу!.. Эй, шкет, подь сюда. Пей. Угощаю, значит. Мы – не то, что ваши. Нам не жалко!.. Пей, кому говорю!

Даже спиной Кирилл чувствует: лицо у Петровича плывет, дергается нервным тиком. Страх – липкий, мокрый – рождается в животе. Движется вверх, к сердцу, к голове.

Волной стекает обратно.

– Ты кому это сказал, шкет?! А ну, повтори!

Ф-фух, наконец! Вот и Адам. Сейчас они уйдут – домой…

– Ах ты, падла малая! Как со старшими базаришь, щенок?

Звук оплеухи.

Еле слышный хлопок, удар, гром, колокол, – отзывается в груди, в сердце, в животе, где угнездился страх. Наверное, не стоило оборачиваться. Не надо было смотреть, что там происходит. Не надо было…

Красный от бешенства, озверевший Степан, грязно матерясь и брызжа слюной, наотмашь хлестал по щекам мальчишку лет шести. Владика Гринберга, Адамова одногодка: они в детском саду вместе были, а теперь – в одном классе. Что ж ты творишь, сволочь пьяная?!

– Степан, прекрати!

Но взбешенный пророк оглох для увещеваний.

– Зови! Зови своих на помощь, сучонок! Где они? Где? Где твои козлы?

Самым страшным для Кирилла была Степкина правота. Люди – взрослые, подростки – шли мимо. Скользнув равнодушным взглядом. Не обращая внимания. Насилие над телом больше не интересовало их: вечных, идущих в райские врата не плотью, но душой. Насилие над телом, рождение тела, болезни тела, старение тела, гибель тела – нет, не интересовало. Волнение? Негодование?! Гнев?! – разве это повод? Не бойтесь убивающих тело… Детвора вообще исчезла, один Адам спешил по дорожке к отцу, но он тоже был беззаботен, словно ни Степана, ни избиваемого Владика просто не существовало.

Более того, сам Владик был спокоен.

Что произошло дальше, Кирилл не успел заметить. Может быть, мальчишка изловчился и укусил Степана за руку. Хотя вряд ли. Слишком наивно для Концентратора. Скорее уж внезапно ударил взрослого мужчину в ответ – ловко, деловито, безошибочно угодив в уязвимое место. Или сказал что-то очень обидное: так умеют обижать глубокие старики – наотмашь.

– П-паскудник! Убью!

Кулак пророка с размаху врезается в детское лицо. Брызжет кровь. От серьезной травмы Владика спасает малый вес – он отлетает, катится по земле, прижимая руки к лицу. Степан настигает, примеряется пнуть ногой… В следующее мгновение Кирилл уже бежал. В ворота, мимо кустов сумасшедшего жасмина с колючками, туда, где пьяный изувер бил ребенка. Жестоко, насмерть, – Кирилл не нуждался в «патнике», чтобы почувствовать чужую боль. Долго мальчишка не выдержит. Надо успеть, надо… Конечно, он думал совсем иначе: проще, без слов, банальных и нелепых, как сама ситуация, он вообще не думал, а делал, забыв испугаться, и душа Кирилла Сыча неслась, на шаг опережая тело, надрываясь в беззвучном крике. Неважно, что малыш – Концентратор, что он жил и умирал тысячи раз, и если его сейчас убьют, он просто сольется с остальными, с тем же Адамом… Это было неважно, как и то, что окружающие люди не спешили Владику на помощь. Доподлинно зная: тело – лишь оболочка. Которую древнее дитя без малейшего сожаления сменит на другую, продолжая жить. Для «пробудившихся» не происходило ничего страшного, ничего особенного.

Глупый пьяный сейф зря терял время.

Умный трезвый сейф тоже зря терял время.

Пусть их.

Умом Кирилл понимал: «пробудившиеся» по-своему правы. Умом. Но не сердцем. В последние годы он слишком много понимал умом, оставляя сердце в тревожном недоумении, и теперь сердце решило отыграться за все. Здесь и сейчас взрослый избивал ребенка. Даже если истинный возраст Владика несопоставим с годами пророка Степы, – взрослое тело калечило детское тело. И здравый смысл поджимал хвост, прячась в тень.

Высшая правда, высшая логика – ложь и путаница.

Где отец твой, Адам? Вот, бежит.

Отец всегда бежит, когда его ребенку угрожает опасность. Смешной, слабый, наивный отец – бежит, торопится, задыхаясь, хватает ртом сухие крошки воздуха… Вам все равно, живы или мертвы, ибо вы всегда живы?! Бессмертны?! Вечны?! А отцу все равно, жив он или мертв, свой ребенок корчится под ударами или чужой, – потому что отец, потому что готов умереть до срока, продолжаясь в сыне.

У каждого свое бессмертие.

Вам – вечность, мне – миг.

Кирилл засмеялся на бегу. Он смеялся, сшибая Степана с ног, отшвыривая прочь. Он смеялся, хрипя и булькая кровью, когда Петрович («Степку, гад?! Ты – Степку?! Ты?!!») крушил кулаками его ребра. Он смеялся, когда двое остервенело пинали дергающееся на земле тело…